Актуальная подборка стихов на 2016 г. (Презентационная страница)

Самые свежие стихи всегда можно почитать в живом журнале или группе вконтакте.

О Наташе Романовой в Wikipedia

Новые тексты из проекта "Учебник литературы" (еще не вошедшие в книги)

ИСТРЕБЛЕНИЕ

Маршак живет у них за шкафом
из красной ждановской фанеры.
Пока задиристым пиф-пафом
его пугают пионеры,
скребет фанеру мышь Шеннона,
мелькают цифры, голограммы.
Он на дисплей выводит клона
олдскульной векторной программы.
И видит в ней себя маньяком
с холодным сердцем на ладони.
Он станет ртутью и мышьяком
и смертоносным, как полоний
решил он стать, забив на жалость,
кибернетическим исчадьем,
чтоб жизнь семейству не казалась
в СССР еврейским счастьем.
Он жмет на play, и, всплыв из бездны
глубоководным батискафом,
в обличье, каждому известном,
он выплывает из-за шкафа.
Подумать только – всплыть из бездны –
из тайных недров океана!
И, сев за стол, хозяйской «Экстры»
он наливает полстакана.
Пусть газ незрим, а дух неведом,
но кровь обласкана этилом.
Хозяйка занята обедом,
хозяин – свежим «Крокодилом».
Поверх очков на них глядит он,
как на лохов провинциальных.
Заходят двое троглодитов
в прыщах стыдобных гормональных,
одной рукою машинально
шары воздушные сжимая,
другой – в кармане нелегально
шары вспотевшие катая.
Таков порочно-инфантильный
его читатель перманентный.
Хоть с виду, может, и дебильный,
зато внутри интеллигентный.
Обоих скоро обнаружат
в остывшем облаке посмертном:
один растекся ртутной лужей,
другой осел мышиным пеплом.
И яда полные карманы,
и марш играет зомбоящик.
Во все свиные барабаны
дубасит юный барабанщик.
И пахнет в воздухе войною
рябой, безногой, желтолицей.
А кто там в небе над страною
победно реет гордой птицей?
Маршак над городом кружится
остервенелым мессершмидтом.
Горит и плавится столица,
блюя свинцом и динамитом.
Неистребимый, как Покрышкин,
он стал подобен грозным асам.
А мог царапать серой мышкой
стихи детишкам пучеглазым.
И книжки старого еврея
сейчас читал бы каждый хипстер.
Но всюду смерть, война, Корея.
Какой тут к бесам «Мистер-твистер»?
Такие были ЭВээМы.
Таки нравы и стограммы.
Не то, что ваши Эминемы.
Не то, что ваши Футурамы.

Наташа Романова - Истребление from romanova poetry on Vimeo.

ПЕТУХ

В одной путяге на Бестужевской
вела я творческий кружок.
Выходим мы в беседе дружеской
на первый питерский снежок.
Четыре юноши и девочки,
со мною – девять человек.
Стоят и курят возле стеночки –
кто «Петр Первый», кто «Казбек».
Снежок летит и тает в воздухе,
стоял ноябрь уж у ворот.
И тут надумал выпить водочки
со мной учащийся народ.
Вполне себе гигиеничная
и своевременная мысль.
Кулек снетков, ноль пять «Пшеничная» –
и вот душа несется ввысь.
Гляжу на нервного очкарика
средь пролетарских ражих морд.
(Все парни – гопники с Пискарика.
Подруги – тоже не бомонд).
Его назвали по фамилии –
и сразу взгляд его потух.
И что нарушило идиллию? –
его фамилия: Петух.
Вот ничего себе родители –
такое сыну удружить.
Как настоящие вредители –
свинью такую подложить.
Ну, правда, ежели по паспорту,
то не Петух, а Пиоттух.
Да кто ж поверит даже на спор-то,
что здесь слогов побольше двух?
Я намекнула ненавязчиво,
что каждый сам себе кузнец,
и нафига такое счастие,
что удружил ему отец.
И что без всякого усилия
имеет право с полпинка
у нас любой сменить фамилию,
почти как крышку от толчка.
А он напрягся и поежился,
и переносицу потер.
А я подначила про тождество,
что он и слесарь, и актер.
И скоро будем мы пиариться:
нас ждут премьера, сцена, грим,
а потому не надо париться,
а надо выбрать псевдоним.
Чувак повел себя стоически
и непреклонно, как ишак.
И от фамилии комической
не отступился ни на шаг.
На тэшке едем мы до Ладожской.
У нас с собой полпузыря.
Дрожит в его бесцветной радужке
смурное небо ноября.
Я чую странные, нездешние,
неуловимые миры,
и резко вижу сходство внешнее
сквозь алкогольные пары,
в лице забитого вечерника,
что не прочел и пары книг, –
с портретом Блока из учебника,
вот с тем, где белый воротник.
Убога речь его бессвязная,
нелепы кеды в ноябре,
рюкзак с КиШом, рубаха грязная,
а сам худой – вот-вот помре.
Он говорит: – мой батя спившийся
давно на кладбище лежит,
а что на матери женившийся, –
тот дядя Францик, польский жид.
И это он, Петух обоссанный,
мне дал фамилие своё,
да так, что нет такого способа –
от ней отмыться, ё-моё.
Меня пасут четыре пристава,
тупых бессмысленных быка.
Ныряют в рыло, зырят пристально,
от них не скрыться нифига.
А вот они стоят – пожалуйста –
у входа самого в метро.
А если дернусь – то безжалостно
меня посадят на перо.
и мы выходим в морок питерский,
и тут же к нам со всех сторон
идет десант какой-то пидерский
в костюмах, будто с похорон.
Цепляют мне четыре пристава
четыре клеммы в двух местах.
Я помню только звук неистовый
в пересеченных проводах.
И на губах металл кусающий
и запах пасты фита-фтор
и неестественно мерцающий
живою плотью монитор.
И клубы пара неприятные,
от них в отключке голова,
мелькают буквы непонятные
и непонятные слова.
Нельзя поэту жить в клоповнике,
где душит смрадный черный дух,
нельзя поэтам и любовникам
иметь фамилию Петух.
Теперь пускай побудет слесарем
механосборочных работ.
Не всё – поэтом или цезарем:
пришла пора идти в народ.
А может, это только кажется,
что снова воздух дик и глух,
и в этом веке он окажется
не Блок, а гопник Пиотух.
За счет, когда-то не оплаченный,
за пошлый пафосный верлибр –
теперь хабза, надзор назначенный
и мелкий личностный калибр.
Так за беседами приватными
зимой в двухтысячном году
мы шли к метро ногами ватными,
как будто двигались во льду.
Рвануло трубы на Ударников,
на Энергетиков пожар,
исчез в дыму кортеж пожарников,
вокруг горячий ржавый пар.
Пылает Ржевка синим пламенем,
распространяя серный дух,
а в небе вьется черным знаменем
горящий огненный петух.

Наташа Романова - Петух from romanova poetry on Vimeo.

ГРУБАЯ БОРОЗДА

Подошли, поставили в угол, сказав «смотри».
Смотрю – вынимают голову из петли.
Положили на пол, ищут, чем бы накрыть. Нашли:
этой тряпкой вчера я мыла полы. Ушли.
Без единой мысли я долго стою в углу.
А тело лежит под тряпкою на полу.
Хорошо хоть не голые ноги и не в носках –
на ногах приличные мартенсы на шнурках.
Входит парень, протягивает мне диск: – Держи,
вот пароль, а вот программа – «Вторая жизнь».
Вариантов компьютер представил негусто: три.
Мы из них нарезали правильный: он внутри.
Мы пытались что можно склеить из разных баз –
все не то. А тут хоть сразу сложился паззл
по семье-работе. Результат получился true
при таком раскладе, – сказал он, кивнув на труп.
Типа, вот Маяковский – он вообще в тюрьме.
А Есенин еще раз крякнул на Колыме.
После двух суицидов писали ему проект.
Вот он, кстати – в дверях показался кудлатый мент.
– Погляди! Ведь это Серега: на шее струп.
Это опер -он типа пришел на труп.
В этот раз, так сказать, инкарнация – полный shit.
Не бухает к тому же теперь вообще – зашит.
Погрузили меня аккуратно в пустой фургон.
Привезли на испытательный полигон.
Нарядили в суконные боты и в драп-ватин
и сказали, что надо выдержать карантин.
Никого: ни ментов, ни кОтов и ни собак.
Посреди поля дощатый стоит барак.
На входе чужой мужик валяется на полу,
а внутри чужая старуха сидит в углу.
Надо мужу снять сапоги, отнести в кровать,
а самой на службу завтра к восьми вставать.
Хорошо, когда есть и работа и дом с семьей.
Даже если мужик нажрался свинья-свиньей.
А зато у нас в бухгалтерии все путем.
Скоро все опять на карточки перейдем.
Коллектив – наподобие дружной большой семьи.
Хоть у той голова гиены, у той – змеи.
А у тех – волчицы и крысы. И не беда,
Что на моей шее грубая борозда.
Я повяжу под ватно-драповое пальто
подходящий платок на шею – самое то.


ФАСТФУД

Смердя торжественно, как «Красная Москва»,
бесчестя свой кошерный лапсердак
нечистым конским шарфом ЦСКА,
заходит бомж в сияющий макдак.
Где все равны – монах и содомит,
мигрант, бродяга, хипстер и еврей.
И праздник жизни весело шумит,
жар-птицею летает у дверей.
И пахнет жареным. И скоро подойдет
на кассу очередь. Один среди людей,
он на прилавок медленно кладет
две пригоршни кладбищенских костей
и получает кофе и бигмак.
Вокруг тушканом скачет половой
и говорит ему: – товарищ Пастернак,
мы рады вам. Спасибо, что живой.
Все хлопают; устраивая слэм,
беснуется фастфудная Москва.
Непроницаем царственный голем,
могильный дерн торчит из рукава.
И тут какой-то хмырь навеселе
фальцетом из угла запричитал:
– Свеча горела, типа, на столе, –
он, встав на стол, кривляясь, прочитал.
Упырь встает. В глазах его тоска:
– А это что за ламца-дрица-ца?
И сине-красным шарфом ЦСКА
он душит приумолкшего чтеца.
И всю толпу, гирляндою связав
за шеи, обездвижил как гусей.
Удобрит органический состав
Москва-реки химический бассейн.
Сглотнет наживку жирная Москва,
забьет отчаянно неоновым хвостом.
Обгложет голову ей хищная паства,
натешится и бросит под мостом.
И будто ядерный испытывая шок,
гашеной известью кладбищенский снежок
насквозь прожжет могильное нутро
тоннелем аж до самого метро,
где едет из макдака корешок,
собрав объедки в мусорный мешок.


МОЛОДОЙ ПОВЕСА

В субботу и воскресенье
в коворкинге я тусил
и книгой Сергей Есенин
фрилансеров я грузил.
Уткнувшись в свои макбуки,
не в силах они понять,
на тему, какие муки
поэту пришлось принять.
Я книгу с его стихами
давно зачитал до дыр.
Ведь деды мои пахали,
бухали, как мой кумир.
И голос его волшебный
меня пробивал на плач.
Россию любил душевно
и в драках он был горяч.
Носил он зипун и ватник,
дегтярные сапоги.
Он наш патриот и ватник,
сгубили его враги.
Жена его подавляла,
ей было двеносто лет.
Она его заставляла
на сцене плясать балет.
И там его петушили
развратные старики.
Они его задушили,
повесили на крюки.
И так он в петле болтался,
застряв на полустрофе,
и ватник его валялся
в буржуйском антикафе.
Там в каждый второй фалафель
закладывают глиста.
И в глотки пихает вафель
богатая хипстота.
Подавится пусть митболом
хипстОта и прочий сброд.
Есенин пусть жжет глаголом
наш русский простой народ.
Скорее бы предки сдохли,
оставили мне бабла.
Не стану лохом и рохлей,
инвестором банка зла.
Да здравствует наша водка,
драчена и в лапте щи.
Норвежская прочь селедка,
хохляцкие геть борщи!
Запустим в свои сортиры
мы русских навозных мух,
заменим рулон папиры
на грязный родной лопух.
Пусть в каждой сырой каморке
найдется для вас петля.
Не кластер и не коворкинг –
отель я открою, бля.
Отель «Молодой повеса» –
там будут висеть все те,
кто всячески тешил беса
в разврате и наркоте.
Болтается над бассейном,
украсив собой пейзаж,
в петле на крюке Есенин,
по типу его муляж.
Он будет зубами клацать
и руки тянуть вперед,
за тело щипать и мацать
наш русский простой народ.
А тот, кого он достанет
до задницы, например,
тот новым повесой станет
в гостинице «Англетер».
Есенин, расправив крылы,
и жертву сдавив в когтях,
несется, вздувая жилы,
на бешеных скоростях.
Над мэрией вьется в тучах
с добычей своей голем,
а в воздухе нахлобучен
Исакия гордый шлем.

Избранные стихотворения из книг "Людоедство" и "Зверство"

ПЯТЕРОЧКА

Анна Ивановна Перегуд
училась очень прилично.
Математика, русский, химия, труд –
всегда стабильно отлично.
Она ни разу в глаза не видела
других оценок, кроме пятерок.
Полкласса за это ее ненавидело –
полкласса тупых завистливых телок.
Полкласса парней ее игнорировало,
не потому что была невзрачная.
А потому, что ни с кем не заигрывала,
глаза опускала на шутки ржачные.
Парням интересны сиськи и жопы,
а не таблицы и падежи.
«Это влияние западной Европы!» –
так утверждали всякие ханжи.
У стенгазеты «Повестка дня»
висел кодекс чести для молодежи:
если парень тебя обнял –
девушка должна ему дать по роже!
Но хоть «девичья гордость» и была в цене
у всяких писателей типа Стаднюка,
мало кто отказывал себе в вине
в пользу уксуса или молока.
Она придет из школы домой –
а бабка ей яблочко трет на терочке:
– Ну-ка, иди сюда, ангел мой,
и покажи нам свои пятерочки!
И вот уже в первой майской сирени
нет чтоб вдыхать весны аромат –
она выбирает какие-то хрени –
ищет там «пятерки», как вшей примат.
Юность прошла, позади институт.
В скромном берете, в пальто потертом
вышла на пенсию Анна Перегуд.
Жизнь прожита. Кончились пятерки.
Больными ногами едва шурша,
шла по шоссе, поднимаясь в горку.
И тут ей навстречу два алкаша:
а ну-ка, бабка – бегом в «Пятерку»!
Там сейчас акция для старух:
пенсионерам дают на рыло
только сегодня с часу до двух
моток веревки и хозяйственное мыло!
Ах, как вздрогнула Анна Ивановна,
услышав заветное слово «Пятерка»!
Вся ее жизнь, как ржавая ванна,
сорвавшись с цепи, понеслась с пригорка!
В «Пятерочке» народу было битком,
бабки толкались, орали очень.
БОшками стукались над грязным лотком,
многие пытались пролезть без очереди.
Наконец подошла продавщица нервная,
и Анна Ивановна тут же получила
самая первая, по-прежнему – первая! –
моток веревки и хозяйственное мыло.
И Анна Ивановна отправилась домой,
как в десятом классе легко сбежала с горки.
И бабушка, встречая, сказала: – ангел мой,
жизнь-то продолжается: не кончились пятерки!
Надо скорее делать уроки:
то, что задано, строго выполнять.
А вечером соседи столпились на пороге:
от Анны Ивановны глаз не оторвать.
Лицо ее счастливая улыбка исказила,
а тело на столе лежало распростерто.
В руке она сжимала пакет из магазина:
на нем стояла красная жирная пятерка.


ДЯДЯ САША

Мою сестру нашли с животом распоротым.
Ее труп уже объели собаки, и он распух.
Она говорила, что надо валить с нашего города,
в Москву или, в крайнем случае, в Петербург.
Она давно забила на школу, поэтому никто и не парился,
что ее две недели нигде не было вообще.
Все думали, что она опять посралась со своим парнем.
И свалила – ага, без денег и без вещей.
А ее парень – так это одно название.
Не работал, жил где попало, спал на полу.
Он пришел, такой – уже вставленный – на опознание,
вынул жевачку, приклеил ее к столу.
Она с шестого класса по-взрослому жила с дядей Сашей –
это как бы наш отчим, типа сожитель матери.
Он работает главным на распродаже
конфиската. Мы на шмотки денег не тратили.
А приходили к нему на базу и набирали чего нам надо.
Мы не хотели, чтобы дядя Саша от нас ушел.
Ко мне он тоже лез руками куда не надо,
говорил: не бойся, я сделаю тебе хорошо.
Мне было немного стыдно, но я терпела.
Хуже дяди Саши в сто раз – это наша мать.
Она в тюрьму идти не хотела
и от мусарни пряталась под кровать.
Меня допрашивали в присутствии двух психологов,
где в этот день были мать и сожитель ее – завхоз.
Мать сейчас в тюремной больнице как больная на голову.
В руке у мертвой сестры нашли ее клок волос.
Это я ее волосы из расчески повыдергала,
перед тем, как сестру заманить в заброшенный дом.
Надо было ей раньше ехать в Москву или Питер.
Нефиг было откладывать на потом.
Было ясно, что она сама никуда не денется.
Я решила избавиться сразу от всей родни.
В этот день закончилось мое детство.
Теперь с дядей Сашей мы будем жить одни.


ТОКСИЧНЫЙ МСТИТЕЛЬ

Маргарита Ивановна стала жертвой черных риэлтеров.
Человек человеку волк. Тем более – ради хаты.
Закопают живьем – за двенадцать квадратных метров.
И никто не поможет – ни церковь, ни депутаты.

Поп сказал ей, что надо молиться, каяться,
и потребовал двести баксов на нужды храма.
А когда она к депутатам рванулась кланяться –
там случилась еще и похуже драма.

У нее в коридорах ЗакСа пропала сумка,
и она осталась без пенсии и докУментов.
В сумке был номерок. Гардеробщица – вот ведь сука –
отказалась вернуть ей без номера шапку с курткой.

И от слуг народа она вышла, по сути, голою:
депутаты ничем не лучше черных риэлтеров.
Вскоре из тихой бродяги, больной на голову,
она стала цепкой крысой темных коллекторов,

завсегдатаем труб и сталкером теплоцентров,
супердиггером нор и подземных коммуникаций.
Затаившись в вонючем люке напротив церкви,
провела одну из пробных спецопераций.

Когда поп и дьяк к парковке пошли со службы,
крышка люка сдвинулась еле-еле,
цепь метнулась в ноги – и обе туши
провалились в мрачное подземелье.

А затем – в весеннее утро раннее
интернет взорвала свежая информация:
депутат законодательного собрания
сгинул в сточных водах канализации –

аккурат накануне большого женского праздника –
с ЖКХ и «Водоконала» пьяного попустительства:
свой мандат возле люка выронил из подрясника,
(он подьячим в церкви работал по совместительству).

Маргарита Ивановна никогда не была за пидоров,
про Мадонну и Леди Гагу вообще не слышала.
Она забыла про все человеческие обиды,
став мутантом в крысиных норах – зато и выжила.

Неуместною злою шуткой первоапрельской
в машинистов тычет лазерной папиросой,
впереди поездов метро выгрызает рельсы,
разрывает когтями стальные электротросы.

Очень скоро наступит последний кризис.
Вся Россия съежится, как паук.
Тогда она въедет верхом на горящей крысе
и сожжет весь город Санкт-Петербург.


БАЛТИЙСКИЙ ВЕТЕР

В туалете Финбана я был изнасилован пьяным финном.
Я не стал торчком и шакалом, нанявшись шестеркой в банду.
Я твердо решил, что стану убийцей и педофилом,
а это круче, чем итээром, рабкором, облезлым бардом.

Или борцом за права человека. Пока на кухнях
«совесть нации» пела козлиными голосами
Окуджав и Галичей всяких тухлых,
я по Нарвской заставе бродил часами.

Там много школ, а главное – детская богадельня –
специнтернат для психов и зэпээров.
Но не закрытый – типа «Скворечника» на Удельной,
а открытый – просто для шизнутых пионеров.

Я научил их выпиливать лобзиком по фанерке,
пересказывал научно-фантастические сюжеты.
Я показал, как ходить по туннелю на Канонерку,
и покупал им пиво и сигареты.

Потому что в нормальных школах все курят, да и бухают.
Я хотел, чтобы и эти были ничем не хуже.
На Лифляндской в парке, где гопники отдыхают,
в водоеме мешок с телами был обнаружен.

Романтический скрип уключин был прерван воплем.
Из мешка под веслами выплыло три обрубка.
Глядя вниз с колеса обозренья, я думал: – вот, блин,
счастья в жизни бывает мало, и счастье хрупко.

Я смотрел на дело рук своих равнодушно:
что за жизнь у них до того, как я их приметил?
А со мною они узнали, что значит дружба,
Канонерский остров, крик чаек, балтийский ветер.

Дальше жить после этого им не имело смысла:
я не мог их пасти всю жизнь, быть все время рядом.
Да меня бы совесть, как стая собак, загрызла –
я же сам отравил их счастья мгновенным ядом.

И я убил их в заброшенном здании пивзавода
на Степана Разина… днем. В солодовом цехе.
Но их смех все явственней год от года.
В крике чаек. В портовом лязге. В балтийском эхе.


ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА

Я поступила в колледж как бы на лаборанта,
угол сняла в бараке – Ларина 36.
Вскоре на кухне вижу нового квартиранта.
Он мне рукой культурно делает плавный жест.
Сильно меня достали скучный и грязный город,
пьянство и некультурность, всякая гопота.
Тут и Андрей Романыч – интеллигент, немолод,
малость подслеповатый – глазы, как у крота.
Вид его был в костюме, чуть лысоват, с портфельем.
Видно, что не сантехник. Но и не режиссер.
Я захожу поздравить типа как с новосельем,
а из мешков полезло, что он с собой припер.
Думаю, там картошка, мало ли – ножки стулов,
может, какие полки, всякий домашний скарб;
и, проходя, случайно узел ногою ткнула.
Тут меня, если честно, чуть не хватил инфаркт.
В каждом мешке лежали части убитых трупов,
в частности, в этом самом – 6 или 8 ног,
срубленные под корень, видимо, ледорубом –
будто бы человечий сказочный осьминог.
Головы, как капуста, были в другом бауле,
туго битком набиты, будто бы кочаны.
Много кого пропало в августе и в июле:
бабки-пенсионерки, девушки, пацаны.
Я по ноге признала Леру Полицеймако
с колледжа – по татухе стремной на все бедро
в виде змеи. Меж нами в клубе случилась драка:
сука, она надела мне на башку ведро!
Прямо, блин, на танцполе. Урну из туалета
вынесла из кабины и на меня – херак!
Я отомстила: следом бегала я все лето,
чтоб в ее козью морду выплеснуть доширак.
Вскоре она исчезла, много кого пропало.
В колледж, как по команде, дружно пошли менты:
типа что на районе небезопасно стало.
Мало нам героина, пьянства и гопоты.
Я поняла, что много кто тут в мешке частями:
вон голова соседки спрятана под халат.
Череп ее оскален новыми челюстями –
в мае она на зубы вбухала пять зарплат.
Входит Андрей Романыч, я не подала виду
и говорю: давайте будем совместно жить.
Как на мужчину типа я не имею виды:
будем вести хозяйство, дружбою дорожить.
Доброе слово с лаской взяли его за душу.
Он меня как родную искренне полюбил.
Речи не шло, что типа он и меня задушит,
ноги мне мыл под краном, даже два раза брил.
Были не за горами свадебные торжЕства:
стОлы с горилкой-водкой в яблоневом саду.
Вскоре он мне предлОжил руку и сердце жертвы
в пластиковом пакете с мордою Скуби Ду.
Свадебный марш сыграло трио цыганских трупов.
Был к одному пришкерен скотчем аккордеон.
Как бы сидит под грушей. Блин, это было круто!
Рядом трупак со скрипкой, третий держал тромбон.
Дохлая вокалистка тоже была прелестна.
Ей микрофоны в дырки вставили вместо глаз.
Ну а когда включили шкодные песни Лепса,
сами собою ноги дружно пустились в пляс.
Женские и мужские, срубленные под корень.
Та, что с татуировкой, в жало давала дробь;
две волосатых пары топали, будто кони,
будто вбивали гвозди тупо в дубовый гроб.
Ухая, на деревьях головы подпевали
Лепсу, Ваенге, Кругу – громко раззявив ртом –
хору удмуртских бабок и Пугачевой Алле.
Песня про рюмку водки главным была хитом.
Он мне вручил в подарок глазы Полицеймако:
вытащил из коробки и об пиджак обтер.
Вдруг громче всех запела и голова маньяка,
ставшая вдруг огромной, будто пивной котел.
Как загрохочет где-то – в жизни такого грома
я не слыхала раньше; всюду заблеял скот.
Посереди поляны стала башка огромна –
выше, чем водокачка, больше, чем ремзавод.
Стало темно, как в жопе, как говорят, у негра.
После рвануло пламя в виде огромных пчел.
Лопнули под ногами, как говорится, недра.
Все затопило лавой. Больно и горячо.
Вижу: сижу в бараке в общей убогой кухне.
То, что всегда, короче: это по типу ад.
Что-то воняет в банке: это бычки протухли,
женскую душевую занял какой-то гад.
Я поняла: кастрюля, грязный барак, путяга,
пьянь, гопота и чурки – это же я в аду.
Вот и Андрей Романыч с Лерой Полицеймако –
держат пакет за ручки с мордою Скуби Ду.